Зимняя луна [= Ад в наследство ] - Дин Кунц

Постоял немного на краю луга, изучая те самые деревья, которые этой ночью светились дымным янтарным светом посреди черного замка дремучего леса, как будто они наполнились божественным присутствием, и снова запылал терновый куст волей Господа. Этим утром они выглядели не более необычно, чем миллион других сосен Ламберта или желтых; желтые были даже немного зеленее.

Деревца на краю лес моложе тех, что поднимались за ним, только тридцати - тридцати пяти футов росту, лет двадцати от роду. Они выросли из семян, которые попали на землю тогда, когда он прожил на ранчо уже десятилетие, и ему казалось, что он знает их лучше, чем кого-либо из людей, встреченных им за всю жизнь.

Лес всегда представлялся ему храмом. Стволы вечнозеленых великанов напоминали гранитные колонны нефа, воспарявшие ввысь, поддерживая свод из зеленой кроны. Запах хвои идеально подходил для размышлений. Гуляя по извилистым оленьим тропам, Фернандес часто ощущал, что находится в святом месте, что он не просто человек из плоти и крови, но наследник вечности.

Он всегда чувствовал себя в безопасности в лесу.

До сих пор.

Шагнув с луга в беспорядочную мозаику теней и солнечного света за переплетенными сосновыми сучьями, Эдуардо не обнаружил ничего необычного. Ни стволы, ни ветки не обуглились, не были хоть как-то повреждены жаром, не заметно даже подпалин на коре или потемнения на пучке иголок. Тонкий слой снега под деревьями нигде не подтаял, и единственные следы, которые здесь были, принадлежали оленям, енотам и зверям еще поменьше.

Он отломал кусочек коры сосны Ламберта и растер его между большим и указательным пальцами правой руки в перчатке. Ничего экстраординарного.

Эдуардо продвинулся глубже в лес, дальше того места, где ночью деревья стояли в лучистом свечении. Несколько старых сосен поднимались выше двухсот футов. Теней становилось все больше, и они чернели сильнее, чем ясеневые почки в марте, так как солнце находило все меньше места, чтобы прорваться вниз.

Сердце не было спокойным. Оно стучало сильней и быстрей.

Он не мог найти в лесу ничего странного, но что теперь всегда было с ним - это тревога в сердце.

Во рту пересохло. Изгиб спины покрылся холодком, с чем ничего нельзя было поделать на зимнем ветру.

Недовольный собой, Эдуардо повернул обратно к лугу, идя по следам, которые оставил на пятнах снега и толстом ковре опавшей сосновой хвои. Хруст его шагов вспугнул сову, дремавшую на насесте высоко в своем тайном жилище.

Почувствовал, что в лесу что-то неладно. Он не мог уточнить, что. И это обостряло его недовольство. Неладно. Что, черт возьми, это означает? Неладно, и все тут.

Ухающая сова.

Колючие черные сосновые шишки на белом снегу.

Бледные лучи солнца, прорвавшиеся через разрыв в серо-зеленой кроне.

Все совершенно обыкновенно. Мирно. Но неладно.

Когда Фернандес почти вышел к внешней границе леса, к покрытому снегом полю, которое уже виднелось между стволов впереди, - он внезапно с уверенностью ощутил, что не сможет дойти до открытого пространства, что нечто стремится к нему сзади, некое существо, неопределимое так же, как и неладность, которую он чувствовал повсюду вокруг. Он пошел быстрее. Страх рос с каждым шагом. Уханье совы, казалось, перетекает в звук настолько же чужой, как вопль Немезиды в ночном кошмаре. Он споткнулся о вытянувшийся корень, его сердце забилось как молот; с криком ужаса он резко обернулся, чтобы встретиться лицом к лицу с каким угодно демоном, преследовавшим его.

Он был, конечно же, один.

Тони и солнечный свет.

Уханье совы. Тихий и одинокий звук. Как всегда.

Проклиная себя, он направился снова к лугу. Достиг его. Деревья остались позади. Он был в безопасности.

Затем, о Боже правый, снова страх, гораздо худший, чем был раньше, страх абсолютной уверенности, что это пришло, - что? - точно вторглось в него, что Он тянет его книзу и собирается совершить с ним нечто, определенно более жуткое, чем убийство, что оно имеет нечеловеческие цели и неизвестные планы в отношении него, настолько странные, что он не способен их постичь, они просто вне его понимания. На этот раз он был захвачен ужасом настолько черным и глубоким, настолько безрассудным, что уже не смог найти в себе мужества обернуться и встретить пустой день позади, - если на самом деле он теперь окажется пустым. Он помчался к дому, который казался гораздо дальше, чем в сотне ярдов, недостижимой целью. Зарываясь ногами в снег, разбрасывая его во все стороны, старик спотыкался о твердую наледь, бежал и шатался, и бил по кочкам, вверх по холму, издавая бессловесные звуки слепой паники: "Ууууааа!" Весь интеллект был подавлен инстинктом, пока он не оказался на ступеньках крыльца, по которым бешено вскарабкался, и уже наверху, наконец, обернулся и крикнул: - Нет! - ясному, бодрому, голубому монтанскому дню.

Чистое покрывало снега на поле было тронуто только его собственными следами, одинокими, от самого леса.

Он вошел в дом.

Запер дверь.

В большой кухне долго стоял перед кирпичным камином, одетый все еще для выхода, наслаждаясь теплом, которое лилось из камина, - и все никак не мог согреться.

Он старик. Семьдесят. Старик, который живет один слишком долго и мучительно скучает по своей жене. Если старость заползла в него, кто вокруг это заметит? Старый, одинокий человек, в бреду вообразивший всякую жуть.

- Дерьмо, - сказал он через некоторое время.

Одинок, все правильно, но - не старик.

Содрав с себя шапку, куртку, перчатки и ботинки, он начал извлекать из стенного шкафа в кабинете ружья и винтовки. И зарядил их все.

Мэ Хонг, которая жила через улицу, зашла присмотреть за Тоби. Ее муж тоже был полицейским, хотя и не в том же участке, что Джек. Хонги сами не имели детей, и поэтому Мэ была совершенно свободна и могла оставаться с Тоби так долго, сколько понадобится в том случае, если Хитер пробудет в больнице допоздна.

Пока Луи Сильвермен и Мэ оставались на кухне, Хитер приглушила звук телевизора и рассказала Тоби, что произошло. Она сидела на скамеечке, а он, отбросив одеяла, устроился на краешке кресла. Мать стиснула его маленькие руки в своих. Хитер не делилась с ним самыми мрачными деталями, частью потому, что и сама не знала их все, но также и потому, что считала: восьмилетка не справится со столь многим. С другой стороны, не могла умолчать обо всем произошедшем, так как они были семьей полицейского и жили с подавленным ожиданием какого-то несчастья, которое обрушилось этим утром. Даже ребенку было нужно, и он имел право, знать правду, когда его отца серьезно ранили.

- Я могу поехать с тобой в больницу? - спросил Тоби, сжимая ее руку несколько сильнее, чем он, возможно, собирался.

- Тебе лучше остаться дома, солнышко.